Эрих Ремарк - Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

— Трупы сложить сюда!

Все в недоумении уставились на него: трупов пока еще не было.

— Тех, кто сошел с дистанции, — поправился он. — Кто лежит на земле.

Шатаясь, словно пьяные, они отправились собирать своих лежавших на земле товарищей. Они брали из за ноги и за руки и тащили на середину плаца. В одном месте им пришлось «распутывать» целый клубок тел. Бегущие падали здесь друг на друга, когда кто-то неожиданно споткнулся. В неразберихе снующих взад и вперед людей 509-й увидел Зульцбахера. Прячась за спинами стоявших перед ним заключенных, он то пинал кого-то из лежавших на земле по ногам, то дергал его за волосы и за уши; потом наклонился к нему и рывком поднял его на колени. Тот бессильно повалился на землю. Зульцбахер просунул ему руки под мышки и еще раз попробовал поднять его на ноги, но у него ничего не получалось. Тогда он принялся неистово молотить по нему кулаками. Какой-то староста блока оттолкнул его в сторону, но он вновь бросился к лежавшему. Староста пнул его ногой. Он решил, что Зульцбахер имеет зуб на лежавшего и хочет, пользуясь случаем, отыграться за все.

— Козлина вонючий! — проворчал он злобно. — Ты отстанешь от него или нет? Он и без тебя сдохнет.

Через ворота, сделанные в проволочном ограждении, въехал приземистый грузовик, на котором обычно возили трупы. За рулем сидел капо Штрошнайдер. Мотор трещал, как пулемет. Штрошнайдер подъехал вплотную к куче. Началась погрузка. Кое-кто попытался улизнуть: многие уже пришли в сознание. Но Ниманн был начеку и никого не отпускал, краем глаза следя и за теми, кто сам напросился к врачу.

— Все! Этих погрузят больные. Которые вызвались на прием к врачу. Остальные — разойдись!

Люди в ту же секунду со всех ног бросились прочь, в бараки. Больные погрузили всех, кто был без сознания, в кузов, и машина тронулась. Штрошнайдер ехал медленно, чтобы остальные могли поспеть за ним. Ниманн шел рядом.

— Все ваши муки теперь позади! — обратился он к своим жертвам изменившимся, почти приветливым голосом.

— Куда их? — спросил кто-то из новеньких 509-го.

— Наверное в сорок шестой блок.

— А что там такое?

— Не знаю, — ответил 509-й. Он не стал рассказывать то, что было известно в лагере о блоке 46 — что у Ниманна в одном из помещений этого опытно-экспериментального блока имелась пара медицинских шприцев и канистра с бензином и что никто из заключенных, которых он забрал с собой, уже не вернется. И что вечером Штрошнайдер отвезет их всех в крематорий.

— Кого это ты там дубасил? — спросил 509-й Зульцбахера.

Зульцбахер взглянул на него, но ничего не ответил. Он вдруг несколько раз судорожно глотнул, словно в горле у него застрял комок ваты, и отошел прочь.

— Это был его брат, — ответил за него Розен.

Зульцбахера вырвало; из рта у него шел лишь зеленоватый желудочный сок.

— Смотри-ка! Ты все еще здесь? Они, наверное, про тебя забыли, а?

Хандке остановился перед 509-м и не спеша ощупал его взглядом с ног до головы. Это было вечером. Блоки построились на поверку.

— Тебя же должны были записать. Надо будет поинтересоваться… — Он покачивался с пятки на носок, не сводя с 509-го своих голубых выпуклых глаз. 509-й затаил дыхание. — А?..

509-й не отвечал. Разозлить сейчас чем-нибудь старосту блока было бы самоубийством. Молчание всегда было лучшим средством защиты. Ему теперь оставалось только надеяться на то, что Хандке просто захотелось покуражиться, а в худшем случае — что он опять забудет об этом.

— Что? — повторил Хандке и улыбнулся, обнажив свои желтые, изъеденные кариесом зубы.

— Его номер записали, — спокойно произнес Бергер.

— Да что ты говоришь! — притворно удивился Хандке. — Ты это точно знаешь?

— Да. Шарфюрер Шульте записал его. Я сам видел.

— В темноте? Ну тогда все в порядке. — Хандке продолжал раскачиваться. — Тогда я тем более могу спокойно поинтересоваться, верно? Ему ведь от этого хуже уже не будет, а?

Никто не отвечал.

— Ты еще успеешь разок пожрать, — ласково-доверительно сообщил Хандке 509-му. — Сейчас будет ужин. Блокфюрера спрашивать о тебе бесполезно. Он не в курсе. Я уж знаю, кого о тебе нужно спрашивать, будь спокоен, подлюга!

Он обернулся и, увидев начальство, заорал:

— Смирно!..

Пришел Больте. Блокфюрер, как всегда, торопился. Ему не везло уже целых два часа. И вот, когда наконец пошла настоящая карта, пришлось прервать игру и тащиться сюда. Он еле-еле дождался конца поверки, рассеянно выслушал рапорт и, едва взглянув для вида на кучу трупов, сразу же исчез. Хандке отправил дежурных на кухню, а сам поплелся к проволочному заграждению, отделявшему Малый лагерь от женских бараков. Перед забором он остановился и уставился тяжелым взглядом на ту сторону.

— Пошли в барак, — сказал Бергер. — Кому-то надо остаться и посматривать за ним.

— Я могу, — вызвался Зульцбахер.

— Если он уйдет, скажешь нам. Сразу же!

Ветераны забрались в барак. Все предпочитали не попадаться Хандке лишний раз на глаза.

— Что же делать? — озабоченно пробормотал Бергер. — Неужели эта скотина не шутит?

— Может, он еще забудет. Похоже, что ему опять моча в голову ударила. Эх, достать бы где-нибудь шнапса да накачать его!

— Шнапс!.. — Лебенталь сплюнул. — Это невозможно! Совершенно невозможно!

«Может он просто пошутил?» — подумал вслух 509-й. Он и сам не очень-то верил в это. Хотя в лагере такое часто случалось. Эсэсовцы были большими мастерами держать людей в постоянном страхе. Многие не выдерживали. Одни бросались на проволоку, у других отказывало сердце.

— У меня есть деньги, — шепнул Розен 509-му. — Возьми их. Я их спрятал, когда нас пригнали. Держи, здесь сорок марок. Дай их ему. У нас так иногда делали.

Он сунул деньги 509-му в руку. 509-й машинально взял их, пощупал, почти не отдавая себе отчета в том, что он делает.

— Это не поможет, — сказал он. — Он возьмет их, сунет в карман, а потом сделает то, что хотел сделать.

— А ты пообещай ему достать еще.

— Где я возьму еще?

— У Лебенталя есть кое-что, — подсказал Бергер. — Лео, у тебя есть что-нибудь?

— Да, у меня есть. Но если мы его приучим к деньгам, он будет приходить каждый день и требовать еще. Пока не вытащит у нас все. И тогда мы, как говорится, опять окажемся там, откуда пришли. Только уже без денег.

Все молчали. Никому и в голову не пришло бы осудить Лебенталя за чересчур трезвый практицизм. Он рассуждал по-деловому, вот и все. Вопрос был предельно ясен: стоило ли жертвовать крохотным оборотным капиталом Лебенталя только ради нескольких дней отсрочки для 509-го? Ветераны стали бы тогда получать меньше еды. Может быть, как раз настолько, чтобы двое-трое, а то и все они отбросили концы. Любой из них не задумываясь отдал бы все, что у них было, если бы это действительно могло спасти 509-го. Но шансов на спасение у него почти не было, если Хандке не шутил. Лебенталь был прав. И не стоило рисковать жизнью целого десятка только ради того, чтобы продлить существование одного-единственного всего лишь на два-три дня. Это был один из неписанных законов лагеря, неумолимый закон, благодаря которому они до сих пор были живы. Он был известен им всем. Но в этот раз им не хотелось подчиняться ему. Они искали выход.

— Прибить бы эту гадину!.. — вздохнул Бухер.

— Чем? — откликнулся Агасфер. — Он в десять раз сильнее нас всех, вместе взятых.

— А если мисками?.. Все вместе, одновременно…

Бухер умолк. Он и сам понимал, что это идиотизм. Эсэсовцы повесили бы человек десять, если бы затея удалась.

— Где он там? — спросил Бергер.

— Стоит. На том же самом месте.

— Может, забудет?

— А зачем бы он тогда ждал? Он же сказал — подождет до конца ужина.

Мертвая тишина повисла во тьме барака.

— Дай ему хотя бы эти сорок марок, — сказал через некоторое время Розен 509-му. — Они ведь твои. Я тебе их даю. Тебе одному, понимаешь? Никто не имеет к ним никакого отношения.

— Верно, — подтвердил Лебенталь. — Все правильно.

509-й не отрываясь смотрел в открытую дверь. Он видел темную фигуру Хандке на фоне серого неба. Что-то подобное он где-то уже видел — темная голова на фоне неба и страшная опасность. Он никак не мог вспомнить, где. Ему показалось странным, что он не мог решиться. Он чувствовал, как внутри у него, откуда-то из глубины, медленно поднимается мутное, бесформенное облако — сопротивление, нежелание унижаться перед Хандке. Раньше он никогда не испытывал этого чувства. Раньше в таких случаях всегда был только страх.

— Иди, — подтолкнул его Розен. — Отдай ему деньги и пообещай достать еще.

509-й медлил. Он перестал понимать сам себя. Он знал, что если Хандке действительно решил его угробить, то никакие подкупы уже не помогут. Такое в лагере случалось нередко: те, кого хотели купить, соглашались и брали у заключенного деньги или ценности, а потом отправляли его на тот свет, чтобы он не проболтался. Но день жизни — это день жизни, и за этот день многое может произойти.